Главный «машинист времени» страны о вечной музыке, преходящей политике и просто «за жизнь»

В нём каким-то образом уживаются поэт и бизнесмен, художник и про­дюсер, философ и архитектор, и ещё много чего уживается. Его образ: он делает то, что хочет, петь его нельзя заставить и трудно сделать так, чтоб он молчал.

Возможно, это «немолчание», ершистость, способность плыть против течения – неотъемлемая часть таланта.

За один и тот же посту­пок, за одно и то же высказывание ему приходится получать и оглуши­тельную славу, и болезненные шишки.

И всё-таки он прежде всего – музыкант. – Андрей Вадимович, вас назы­вают певцом и гитаристом, рок-му­зыкантом и поэтом, композитором и телеведущим, актёром и худож­ником-графиком, архитектором и писателем, бардом и бизнесме­ном, музыкальным продюсером и радиоведущим, дайвером, кули­наром, путешественником… И всё же Андрей Макаревич – это кто? Могли бы одним словом назвать главное своё занятие?

– Я – человек, имеющий счастливую возможность заниматься исключитель­но тем, что ему интересно. Увы, одним словом не получилось…

– Если всё определяют гены, тогда ваши художественные способ­ности – от папы, профессора архи­тектуры. А ваша начавшаяся в дет­стве любовь к биологии и желание стать то герпетологом, то зоологом, то палеонтологом – от мамы, микро­биолога и доктора наук, и от двух бабушек, одна из которых работала судмедэкспертом и патологоанато­мом в МУРе, а вторая преподавала биологию и была народным учи­телем СССР.

Вы ведь ещё школьни­ком собрали приличную коллекцию бабочек и даже держали дома змею. Поступив в МАРХИ, вы вроде пошли по стопам отца, но стали музыкан­том, хотя «музыкальных» генов в вашей семье не было.

Значит, гены тут вообще ни при чём?

– Ну, звери у меня жили с детства, и любовь к животным осталась на всю жизнь. А что касается музыки, то мама в своё время училась в музыкальной шко­ле, хотя никогда на фортепиано не игра­ла, а вот папа играл на рояле ежедневно, по утрам и вечерам, и музыка всегда зву­чала в нашем доме. Так что гены генами, а музыка в моей жизни была всегда.

– Вы как-то сказали, что после знакомства с музыкой «Битлз» в 1966 году у вас как будто вынули вату из ушей. Думаю, такое ощу­щение возникло у многих людей нашего поколения – я, напри­мер, испытал такой же шок, впер­вые услышав британскую группу «Slade», – это был рок в чистом, незамутнённом виде!

– Нам тоже так казалось, что это «чистый рок», хотя сейчас смотришь – ну чистая попса! Это была музыка для тинейджеров, а мы тогда и были под­ростками.

– Сейчас вам шестьдесят пять. Чувствуете возраст? Нет, спрошу иначе – чувствуете усталость? От музыки, поездок, выступлений в больших и малых залах, круговер­ти «боковых» дел…

– Знаете, у меня столько занятий, что никакой усталости я не испытываю. Про­сто некогда уставать.

– Сейчас в России и за рубежом продолжается юбилейный тур, посвящённый, по выражению Евге­ния Додолева, «50-летнему пробегу» «Машины времени».

– Да, это большой тур, всё расписано и на начало следующего года, потом ещё будут концерты в Штатах и Европе.

– Среди городов и весей тура – украинские Киев, Одесса, Кривой Рог… И ведь кто-то обязательно скажет: «Опять Макаревич для бан­дер поёт».

– Если я буду всё время думать о том, кто и что обо мне может сказать, у меня ни на что другое не останется ни времени, ни мыслей.

– Раз уж мы упомянули Украину, не обойдём и «крымскую тему». Ино­гда приходится слышать, что «Крым по справедливости – российский, а по закону – украинский»…

– Эти игры в «справедливость» могут завести очень далеко. Именно для это­го существуют законы, и если справед­ливость у каждого – своя, то закон дол­жен быть единым для всех.

Если люди о чём-то договорились, они должны соблюдать свои договорённости.

– Происходящее на Украине бес­покоит немало людей, которых труд­но назвать мракобесами. Многие видят немало общего между «болот­ным» периодом 2010–2012 годов в России и тем, что происходило на Украине в конце 2013 – начале 2014 года, а кто-то винит во всём «вашингтонский обком»…

– Я ненавижу конспирологию и не хочу даже разговаривать об этом.

– Но люди хотят как-то объяснить происходящее…

– Что и кому я должен объяснять? У меня нет никаких вопросов, считаю, что там, на Украине, всё будет хорошо, только для этого нужны время и воля. Очень надеюсь, что украинцы правильно выбрали президента, и желаю им всяче­ских успехов на этом пути.

Самая большая проблема Украины в том, что она не нужна никому, кроме самой себя. Сильная Украина не нужна Европе как конкурент. Сильная Украина не нужна России. Никто, кроме самих украинцев, не хочет видеть Украину сильной.

– Многие утверждают, что Украи­на была сильной в составе Россий­ской империи и Советского Союза…

– Она была придатком империи, что же там «сильного»?!

– А вас не смущает героизация Бандеры, Шухевича и прочих кол­лаборационистов? Правда, сейчас, при Зеленском, эти процессы осла­бели, и, может быть, всё вернётся на круги своя.

– Ну и слава богу!

– У Владимира Зеленского есть шанс выправить ситуацию, прекра­тить войну и как-то наладить отно­шения с Москвой?

– Шанс был и есть. У Зеленского колоссальный кредит доверия, он умный малый, молодой, энергичный, способ­ный, и у него есть всё для того, чтобы произвести некоторое чудо.

– У нас вроде бы перестали пре­подносить Зеленского как этакого «клоуна», который ни с того ни с сего «полез в политику». На этой теме славно оттоптались наши полити­ческие ток-шоу, больше смахиваю­щие на многочасовые «пятиминутки ненависти»…

– Возможно, вы смотрите их по роду работы, и я очень вам сочувствую, за это надо ещё и доплачивать. А я эти ток-шоу не смотрю, ещё чего не хватало! Не могу об этом говорить, видеть и слышать этот ужас – на физиологическом уровне.

– Может, такое случается, когда журналистика не свободна и уже не даёт людям информацию к раз­мышлению, а вталкивает в головы готовые и высочайше утверждён­ные ответы?

– Да, и это опять получилось…

– Почему?

– Потому что ставится такая задача. Средства информации превращаются в средства пропаганды – люди во власти выбирают такую конструкцию, считая её верной. А я её верной не считаю… Однако хорошо мы с вами о музыке говорим!

– Ну, давайте о музыке. В своё вре­мя вы уделяли немало времени бар­довской песне, у вас были и сольные концерты, и диски авторской песни.

Потом был достаточно долгий пере­рыв, но, похоже, в последнее время вы вновь вернулись к песням под акустическую гитару?

– Всё происходит спонтанно, и это никак не планируемый мною процесс. Сам жанр авторской песни мне не очень интересен. У этого жанра был взлёт, были великолепные художники, но всё это чисто музыкально и поэтически осталось в двадцатом веке. Сейчас зву­чат уже совсем другие струны и другие ноты, хотя, может быть, люди говорят о том же самом, но иными средствами. Не могу сказать, что сильно погружался в этот жанр, хотя и была пара-тройка пластинок, это получилось абсолютно против моего желания и воли – полу­чилось, и ладно. Но для меня это не приоритетное направление.

– А «Машину времени» иногда называют «группой авторской песни»…

– Тогда, выходит, и битлы зани­мались авторской песней? Под этим словосочетанием мы понимаем что-то совсем другое, на русском языке оно не совсем точно отражает жанр, и, по-моему, куда точнее английское «Singing Poetry».

– Вы не находите, что с бар­довской песней случилось то же, что с юмором? У нас ведь были прекрасные писатели не только в дореволюционном Серебряном веке, но и, скажем, в двадцатые годы – Зощенко, Аверченко, Бухов…

– А раньше была и Тэффи…

– А позже были такие глыбы, как Жванецкий, Горин, Задор­нов. Сейчас – пустота, выжженное поле и нижеплинтусный «ржач» разномастных «скетч-шоу». Что, тоталитарные режимы способ­ствуют творческому взлёту поэ­тов и писателей? Под «давлением» и пишется лучше?

– Перестаньте! Это ужасная теория и чушь собачья! Я так не думаю.

– Ещё говорят, что художник должен быть голодным…

– Я что-то не помню, чтобы я голо­дал. Если творец будет голодным, он будет думать о том, как бы ему пожрать, как бы написать что-то на продажу, а это не очень хороший стимул.

Творец должен быть творцом, – а голодный он или нет, это его лич­ное дело. А если вернуться к вопросу о кризисе в искусстве, то можно гово­рить о «взлётах жанров», когда прихо­дят яркие личности – такие, напри­мер, как Жванецкий, писавший для Райкина, или Ардов.

Вокруг них соби­раются люди, которые хотят выдать что-то своё так же талантливо, но не у всех получается. Это не чисто рос­сийская проблема, такое происходит во всём мире, то же было и с импрес­сионистами, и с рок-н-роллом. Так же случилось и с авторской песней – были Окуджава, Галич, Визбор, Ким, но потом всё проходит, всё кончается, возникает что-то другое.

– Это как театр, которому, если верить классику, отмерено восемь­десят лет нормальной жизни?

– Любимов говорил, что театр живет двенадцать лет.

– И всё же сегодня можно гово­рить о тотальном кризисе искус­ства? Ведь уже не первый год твердят о явном спаде и в музыке, и в литературе, в той же поэзии?

– Не вижу кризиса. Это как вдохи и выдохи – сейчас искусство нахо­дится на выдохе. Ну и правильно: не бывает же одного сплошного вдо­ха – так и лопнуть недолго. В музыке наблюдается явный «выдох», потому что все устали от музыки, за послед­ние семьдесят лет её произведено больше, чем может переварить чело­вечество. Значит, надо отдохнуть, посидеть в тишине.

– Это касается и рок-музыки? Здесь «новых битлов» не предви­дится?

– Не знаю, что такое рок-музыка, я занимаюсь просто музыкой. А пред­сказывать появление чего-то в искус­стве – такое же бессмысленное заня­тие, как и любое предсказание. Не надо ничего ждать. Я с удовольствием занимаюсь джазом, слушаю старую музыку, написанную пятьдесят, семь­десят, сто лет назад. Это восхититель­ная музыка – тут и свинг, и биг-бенды, и гитаристы…

– И Джимми Хендрикса слу­шаете?

– Нет, я его в своё время так наслу­шался, что и сегодня могу в голове про­играть все композиции. То же и с бит­лами – наизусть знал все тексты всех их песен! Сейчас что-то подзабыл, воз­раст, знаете ли, но эта музыка звучит во мне.

– Прямо как у Стивена Кинга в «Побеге из Шоушенка». Помни­те, когда главный герой отсидел два месяца в тюремном карце­ре, он сказал, что всё это время слушал музыку, и ему не нужен был никакой проигрыватель – музыка звучала в нём самом… Вы автор сотен песен. Какая из них – самая-самая?

– Не знаю. Эти песни – уже не мои, они существуют сами по себе, я только написал их, а теперь они живут своей жизнью.

– Одна из особенностей поэ­зии – она способна вести автора по самому неожиданному и причуд­ливому сюжету. Наверняка такое с вами было не раз?

– Да, случалось. Но песня – такая небольшая форма, что там и разбе­жаться особенно негде. Конструкция песни обычно уже в голове, она при­ходит в какой-то момент целиком, и её надо только вовремя записать, не про­пустить этот миг, потому что потом все забудешь. Не всегда, но случается, что и музыка, и слова приходят одновре­менно, бывает и иначе, но пишу я прак­тически набело.

– Нет ощущения, что это кто-то сверху надиктовывает?

– И такое бывает, но тут надо заста­вить себя услышать…

– Чтобы потом воскликнуть в восторге: «Ай да я, ай да сукин сын!»

– Всякое бывает, но обычно какие-то строчки просто нравятся больше, какие-то – меньше.

– Ваши стихи часто называ­ют афористичными. Вот, напри­мер, всего одна строчка из песни «Я снова жду осенних холодов»: «И будет путь по замкнутой пря­мой…» Ну разве не гениально?!

– Вы у меня спрашиваете? Не знаю. Но если вам понравилось – хорошо. Спасибо, конечно, за «гени­ально», но я к этому слову отношусь серьёзно и себя гениальным ни в коей мере не считаю.

– Насколько я знаю, никто из ваших детей и внуков не стал про­фессиональным музыкантом?

– Ну почему же, сын Иван пишет музыку для фильмов, хотя он прежде всего актёр. А другие дети и внуки – нет, музыка не стала их профессией.

– Не обидно, что не сложилась музыкальная династия Макаре­вичей?

– Нет, не обидно. Мы же не сталева­ры, чтобы династии создавать!

– Когда «Машина времени» порадует поклонников новым аль­бомом?

– Пока ничего такого не готовим, но, как только появится что-то новое, мы вас известим.

– Если бы была возможность, что изменил бы в своей жизни Андрей Макаревич?

– Я не умею и не люблю мыслить в сослагательном наклонении – это не мой принцип существования.